Узритская любовная лирика

(Фильштинский И.М.)

Самым популярным поэтом узритского направления был знаменитый Маджнун («человек, в которого вселился джинн», «обезумевший от любви»), возлюбленный не менее знаменитой Лейлы.
Согласно одной из версии, сообщаемых в «Книге песен», Маджнун и Лейла были знакомы с раннего детства, вместе пасли скот у торы Таубад и любовь их зародилась довольно рано.

Однако по другой версии, их знакомство состоялось на беседе девушек племени, причем галантный Маджнун заколол верблюда и угостил девушек свежим мясом. Последующие события почти в точности повторяют соответствующие перипетии в судьбах других узритских пар. Видя состояние сына, его родители посватали Лейлу, но отец девушки им отказал под тем предлогом, что Маджнун обесславил его дочь, посвящая ей свои стихи, и выдал ее замуж за знатного человека из другого племени.
Однако Маджнун продолжает видеться с Лейлой и после ее замужества, чем навлекает на себя гнев ее сородичей, которые жалуются на него местному правителю. Маджнуна объявляют «вне закона».
Несчастный влюбленный удаляется в пустыню, бродит там один или проводит время с дикими зверями, пока не лишается разума. Он не желает принимать пищу, а мать его даже обращается за помощью к Лейле, которая навещает Маджнуна в пустыне ночью, но спасти его уже не может. 

Описание любовных переживаний составляет основное содержание всех стихов, сочиненных Маджнуном или приписываемых ему. Маджнун убежден в том, что его любовь необычайна и видит в ней некое обобщенное чувство всего человечества. 
«Любовь, — говорит он, — покинула тела всех людей и нашла приют только в моем теле, и в тот день, когда я умру, ищите ее в моей могиле». 
Она привязана к сердцу Маджнуна, «как к веревке колодца привязано ведро» или «как пальцы рук неотделимы от ладоней».

Поэт непрестанно твердит о своих безмерных страданиях: 

Из-под моих век на землю, как из тучи, льются дождевые потоки,
а сердце мое преисполнено тоски и тревоги. 
Я жалуюсь родным землям на пламя моей страсти, 
Которую не могут погасить мои изливающиеся потоками слезы.

Вздохи Маджнуна столь глубоки, что «если бы они пронеслись над морем, они осушили бы его своим жаром и пламенем», если бы «камень испытал» то, что приходится испытывать Маджнуну, он «раскололся бы на части», и если бы ветер так страдал, «то не слышны были бы его завывания». 

Я говорю своим спутникам, которые желают разжечь костер: 
«Идите ко мне, и, если вы боитесь холода, пусть вас согреет жар моей груди». 
В моем сердце пылает адский огонь, и, когда при мне называют имя Лейлы, 
он бывает горячей раскаленных угольев. 
Они сказали мне: «Нам нужна вода, чтобы напиться и напоить животных». 
Я ответил им: «Подойдите и наберите воды из моей реки». 
Они спросили: «А где же река?» Я ответил: «Мои слезы. 
Слезы, льющиеся из моих глаз, сделают для вас колодец ненужным».

Иногда Маджнун чувствует себя опьяненным, он не может совладать со своей страстью: 

Я излечился от страсти к Лейле, вспоминая Лейлу, подобно пьянице, который излечивается от страданий вином.

Иногда ему кажется, что он сходит с ума: 

Я стал безумным от любви и брожу без цели, словно изнываю под тяжестью цепей. 
Мой разум изнемогает под бременем страданий, я не вкушаю пищи, а сердце мое колотится и стенает. Любовь к Лейле иссушила мое тело, сердце и разум, и не осталось от меня ничего, кроме костей и жил.

Традиция называет поэта «Маджнун», то есть человек, в которого вселился джинн, человек, обезумевший от любовного недуга. Для того чтобы излечить его, следует прибегнуть к средствам, ограждающим от волшебства: 

К Маджнуну подходили с амулетами и талисманами, на него лили заговоренную воду, чтобы излечить его от недуга. 
Они сказали: «Его сглазили джинны!» 
Но если бы они были людьми разумными, они сказали бы: «Он обезумел от взгляда человека!» 

Днем и в вечернюю пору, во время паломничества и молитвы — везде и всегда Маджнун думает о своей Лейле.

Во время молитвы я обращаю свое лицо к ее дому, хотя молящийся должен смотреть в противоположную сторону. 
Я так поступаю не потому, что я язычник, но потому, что я люблю ее, и никакому врачу не по силам исцелить меня от моего любовного недуга.
Когда я молюсь поздним утром (ад-духа), я и сам не знаю, молюсь ли я второй раз или восьмой. 
И когда я прихожу к ней и стараюсь, глядя на нее, излечиться, я смотрю на нее, но ухожу, так и не исцелившись.

Всякий раз, если кто-либо в присутствии Маджуна произносит имя Лейлы, несчастный приходит в состояние большого волнения:

Когда мы были в долине Мина (в окрестностях Мекки), кто-то упомянул имя Лейлы, не зная, что он погрузил в скорбь мое сердце. Хотя он имел в виду другую Лейлу, имя это вызвало у меня такое чувство, будто птица, которая была в моей груди, вырвалась и взлетела.

Животные и птицы разделяют с Маджнуном его горе, и поэт ведет с ними беседу, сочувствует их горестям и всегда готов оказать им помощь. 

Я спросил голубку: «Почему ты плачешь? Ты разлучилась с другом или любимый холоден с тобой?» 
И голубка ответила мне: «Судьба выстрелила в меня из лука, мой друг отвернулся от меня, и сердце мое тает в тоске». 

В соответствии с бедуинской традицией, каждая пасущаяся в стеши газель напоминает поэту его возлюбленную Лейлу, и он просит пугливое животное не бояться его, «исцелить его своим присутствием», «вернуть ему его сердце» и вечно оставаться поблизости, «на лугу, над которым проносятся непрерывно напоенные влагой облака и сверкают молнии». 
Он хотел бы, чтобы он и его возлюбленная были «голубками», «газелями», «рыбами в море» и никогда не расставались. 

Недруги всячески стараются скомпрометировать Лейлу в глазах Маджнуна. Они говорят, что Лейла безобразна, мала ростом и худа, а ее глаза «голубого цвета» (это у арабов ассоциировалось с глазами европейцев-северян и считалось безобразным), что она «пучеглаза» и что у нее большой рот. Но Маджнун возражает, заверяя, что глаза Лейлы того же цвета, какого они у «благороднейших птиц», а прочие ее физические недостатки... «что ему до них, если она одна желанна его сердцу». 

Впрочем, в другом стихотворении Маджнун опровергает клевету злоязычных людей и в традиционных выражениях прославляет внешние достоинства своей «дамы сердца». 

Оказывается, ее красота сияет не менее ярко, чем луна и солнце, но у солнца и луны «нет ее улыбки и уст, черных глаз, прекрасной груди и шеи». 
Некоторыми чертами Лейла, в описании Маджнуна, не столько напоминает прекрасную бедуинку, сколько изнеженную обитательницу гарема. Кожа ее столь нежна, «что если муравей проползет по ней, то его путь оставит на ней след», а передвигаться этой томной красавице очень трудно, и, пройдя несколько шагов, «она останавливается, задыхаясь», стан ее столь тонок и гибок, что «опасаешься, как бы он не переломился». 
Разумеется, никакая газель, «пасущаяся на лугу и кормящая своего детеныша с нежными ножками», не может сравниться красотой с «прекрасной дамой» Маджнуна. 

«Меня спросили, — говорит Маджнун, — «кто она и где ее жилище?» 
Я ответил: «Она солнце, и живет она на небе!"». 

Тема разлуки с возлюбленной неизменно присутствует в стихах Маджнуна, так же как и клятвенные заверения в верности здесь, на земле, и после смерти. Как и другие узритские лирики, Маджнун проклинает «ворона разлуки», который приносит весть об отъезде Лейлы и которому поэт желает за это всяческих бед — разрушения гнезда и гибели птенцов. 

О Лейла! 
Огниво разлуки высекло в моей груди огонь отчаяния, который бросает в сердце мое раскаленные уголья... 
Клянусь Аллахом, я не забуду тебя до тех пор, пока веет восточный ветер, пока птицы воркуют в лучах зари,
Пока беседуют между собой по ночам летящие стаями куропатки ката и кричат на заре дикие ослы,
Пока сверкают в небе звезды, пока на ветке дерева горестно стонет голубка,
Пока солнце восходит на востоке, пока изливается влага из чистого источника, 
Пока на землю опускается ночной мрак, — не покинут мое сердце мысли о тебе!

Маджнун не хочет расставаться с Лейлой и после смерти «его кости будут покоиться в могиле рядом с ее костями», а если могилы возлюбленных будут далеко одна от другой, «после смерти встретятся их души», дух его — сова на его могиле — будет радоваться голосу духа Лейлы — ее совы. 

«Если бы влюбленных спросили после смерти, избавлены ли они от страданий любви», — говорит Маджнун, — «то искренний человек ответил бы: "Мое тело истлело, но огонь страсти продолжает гореть в моем сердце. Высохли слезы, льющиеся из телесных глаз, но слезы из очей моей души все еще льются"».

Иногда Лейла представляется Маджнуну злобным тираном, без нужды и жалости терзающим его сердце: 

«Я подобен птичке, которую поймал ребенок и держит в руках», — говорит Маджнун, — «она испытывает смертельный страх, а ребенок всего лишь играет с ней. Ты, Лейла, похожа на злого и голодного одинокого волка, сказавшего однажды пасущемуся ягненку: «Уж не ты ли это без всякой причины ругал меня?» Ягненок спросил: «Когда же это было?» Волк ответил: «В прошлом году». Ягненок ответил: «Но я родился только в этом году, твое обвинение ложно. Ешь меня — все равно эта пища не пойдет тебе на пользу!»

Не будучи в силах побороть свое чувство, Маджнун полностью отдается ему. 

Если бы уста Лейлы источали смертельный яд, я бы напился из них и навеки утолил свою жажду.
Я целую землю, по которой прошли твои ноги, о Лейла, и если бы не это, меня не называли бы безумным.
Я целую землю не потому, что люблю ее, но потому, что по ней ступала твоя нога. 
Я обезумел из-за любви к тебе и люблю тебя так, что готов вытерпеть из-за любви любые страдания.

Таким образом, наиболее впечатляющими автору «Книги песен» представляются эпизоды, которые более всего могут подчеркнуть целомудренный характер любовного чувства Лейлы и Маджнуна. Они легли в основу сюжетов разнообразных произведений романического эпоса многих народов Востока. 
Характер узритской лирики давал возможность для различного ее истолкования. 
Платоническая страсть к некоей условной, недосягаемой возлюбленной легко могла быть переосмыслена в мистическом плане. Такому прочтению узритской поэзии способствовал экстатический спиритуализм узритов, описывавших свою тоску по «даме сердца» и устремленность к ней в образах и терминах, которые легко можно было принять за выражение религиозного чувства, а свое внутреннее состояние рисовавших, как некое особое духовное и эмоциональное напряжение, весьма похожее на начальную стадию мистического экстаза в понимании суфиев. 
Сам обобщенный, абстрагированный образ недосягаемой возлюбленной, которую поэт боготворит независимо от того, желает ли она этого или нет, и которой он готов служить, не требуя награды и довольствуясь самим чувством, равно как и атмосфера экзальтированной «радости-страдания», в которой поэт постоянно пребывает, позволили багдадским суфиям 10-11 веков интерпретировать узритскую поэзию как мистическую, а прославленный арабский поэт-суфий Ибн аль-Фарид (ум. в 1235 г.), широко использовавший в своих стихах узритскую систему образов и поэтических клише, окончательно закрепил эту интерпретацию в сознании последующих поколений.